| Смотреть всю колонку
Я христианин, потому что я не варвар…
24 мая 2009 года великому петербуржцу Иосифу Александровичу Бродскому исполнилось бы 70лет. Жизненая канва поэта в общих чертах известна многим: рождение в предвоенном Ленинграде, эвакуация ребенком в Череповец, юность, наполненая странствиями и самообразованием, первые поэтические опыты и столкновение с советским строем, суды, заключение, ссылка, изгнание из России, эмиграция в США, Нобелевская премия.
Многие, конечно, знакомы с его творчеством, но сказать, что оно чрезвычайно популярно в широких массах, нельзя. Поэтика его элитарна. Она наполнена многоголосием хора. В ней сочетаются античные Греция и Рим, Ветхий и Новый Заветы, средневековая мистика Европы и духовные мотивы «Золотого века» русской поэзии.
Нас особенно интересует обращенность поэта к Библии и христианству в целом. Отец Александр Шмеман упоминает в своих дневниках о том, что Бродский как-то сказал: «Я христианин, потому что я не варвар». Сильная фраза. Но что за ней стоит? Расшифровать ее, наверное, можно так: «я христианин, потому что я принадлежу к христианской культуре Европы». Друг юности Бродского, поэт Анатолий Найман считает, что в словосочетании «христианская культура» Бродский делает акцент не на первом, а на втором слове. Но это не может быть упреком поэту. И если подумать, разве так уж культура далеко отстоит от культа?
Библейские и христианские мотивы в поэзии Бродского не прерывались никогда. Библейские аллюзии и даже прямые цитации не прекращаются в его лирике в течение всего творческого пути. Самый яркий пример - «рождественский цикл». Но какова вера автора? Ответа на этот вопрос искать в стихах нельзя. Они создавались не для того. Они не могут быть точным исповеданием веры. В них нет догматики.
В них можно найти молитву, которая иногда трансформируется в протест или даже тяжбу с Богом. В них сложно переплетаются отрицание возможности получить ответ на свою молитву и смиренное благодарение за переживаемые беды и невзгоды. В стихах Бродского нет рассудочного богословия. Хотя, конечно, мировоззрение поэта, без сомнения, в них отражалось. Но как мы видим, оно не всегда было одинаково. Мировоззрение поэта развивалось вместе с его творчеством.
Сами по себе гениальные стихи о Рождестве все-таки не раскрывают вселенского масштаба этого события. Основной мотив в них - это отношение индивидуальностей Марии и Рожденного Ею. Отношения Бога-Сына и Бога-Отца не всегда отрываются от прообраза Авраама и Исаака, остаются как бы частным делом двух личностей, не касающимся человечества в целом.
Библейские символы наряду с античностью и средневековьем были строительным материалом, знакомым поэту и любимым им. Он берет в свои руки этот материал, «чтобы выразить свое отношение к окружающей его реальности, будь то пейзаж или государство, чтоб запечатлеть душевное состояние, в котором он в данный момент находится.» Тут вступает в свои права язык, который в понимании Бродского всегда первичен. «Язык подсказывает поэту или просто диктует ему каждую следующую строчку».
Но вместе с тем надо заметить, что «Сретение», написанное в 1972 году, представляет собой, без всякого сомнения, прекрасное в художественном плане и вполне церковное по богословскому содержанию толкование значения этого праздника. Здесь поэт, как оценил это произведение отец Александр Шмеман, был в большей степени ведом Высшим Вдохновителем. «Откуда на тебя повеяло святым духом?»- обратил он к поэту слова из древнего жития святого Владимира.
Меньше всего можно было бы ожидать, что такой человек как Бродский явно раскроет свою веру в кратких интервью или даже в многочасовых беседах. Бродский индивудуалист. Он по определению не мог допустить досужих читателей газет и журналов в свои отношения с Богом.
Все размышления Бродского о своих симпатиях к философии экзистенциалистов и богословию кальвинизма со своими собеседниками мало что говорят о сокровенной вере поэта. Они позволяют нам сделать лишь один вывод, что Иосиф Александрович находился вне какой-либо конфессиональной традиции, но вместе с тем, конечно, характеризует его как человека искренне заинтересованного религией и полагающим свой духовный поиск только в христианской парадигме. Он не статичен. Он не заявляет как пошлый обыватель, что «Бог у него в душе» и на этом вопрос исчерпан и поиск не нужен. Нет, он ищет Бога и хочет Его узнать.
Но, несмотря на эту неопределенность, хочется взять на себя смелость утверждать, что великий поэт XX века Иосиф Александрович Бродский явил себя, сам того, может быть, и не желая по своей скромности, как яркий апологет христианской культуры и проповедник христианской этики.
В большей степени эти качества проявились, очевидно, не в поэтических выступлениях, а в его речах, произнесенных перед большими аудиториями, в том числе нобелевской лекция и актовых выступлениях перед выпускниками американских вузов.
В них Бродский выступил как профетически одаренная личность. Вникая в эти тексты, ощущаешь эффект погружения. Они как бы обволакивают читателя плотностью содержания, отсутствием смысловых пустот и отступлений от темы. Можно себе представить, как это гипнотически воздействовало на аудиторию.
Отец Александр Шмеман, услышав как Бродский читал свое «Сретение», был сильнейшим образом вдохновлен не только самим гениальным стихотворением и точностью богословской мысли, но и самой манерой поэта читать. Отец Александр говорил, что «звук его голоса на мгновение вызывает почти испуг, но сразу же отдаешься этому странному ни на что не похожему напеву». Думаю, эффект речей сказаных поэтом был не менее поразительным.
Здесь христианские символы и элементы христианской культуры выступают уже не только как материал для поэтического творчества. Здесь явно выступают пророческое предостережение и призыв к покаянию.
«Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно». Так не говорит, а почти вещает Бродский в нобелевской речи. В ней он продолжает проповедь Достоевского, лейтмотивом которой было его знаменитое «красота спасет мир», только уже своим «эстетика – мать этики», не оставляя сомнений у слушателей, что эстетика эта в своем глубинном корне христианская. Чудесным образом эти два утверждения двух великих литературных гениев перекликаются со словами константинопольского патриарха IX века Фотия: «истина опознается красотой».
В слове, произнесенном перед выпускниками Мичиганского университета в Анн Арборе в 1988 году, Бродский обращается к Декалогу Моисея и учению о семи смертных грехах, восходящему еще к Евагрию Понтийскому, христианскому богослову IV века. Основополагающие для христанской этики постулаты стали в устах Бродского фундаментальной основой его призыва к молодежи вернуться к Библии и христианству, взрастившим общество, в котором им выпало счастье родится и жить.
Вот самый яркий пример: Бродский, будучи светским человеком, проявил себя как проповедник христианской морали и истолкователь Писания в своей актовой речи в Уильямс-колледж в 1984 году. В ней Бродский обращается к известному евангельскому отрывку о непротивлению злу. «Не противься злому; но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую». (Мф. 5. 39)
Речь начинается с предупреждения о том, что рано или поздно, но встреча со злом происходит в жизни каждого человека. Но зло не изобретательно, потому что оно не имеет самостоятельного полноценного бытия. Однако каждый должен быть готов к встрече с персонализированым злом.
Мир полон нравоучений. Умножать количество банальностей Бродский не стал. Он далек от уверенности в том, что общество когда – либо победит зло. Попыток было очень много и цена за эти эксперементы всегда платилась немалая.
Недаром в этой связи поэт вспоминает и Толстого, и Ганди, и Мартина Лютера Кинга. Эти властители дум тоже толковали заповедь Христа о другой щеке, но по преимуществу в политическом плане.
Толстой был назван Лениным «зеркалом русской революции». Бердяев писал о том, что как Руссо несет ответственность за французскую революцию, так Толстой ответственен за революцию русскую. Авторитет Ганди даже при его жизни не предохранил индийский народ от межплеменной и межрелигиозной распри, известной как «великая калькуттская резня». Бродский говорит: «Этика, построенная на неточной цитате, ничего не изменила в послегандиевской Индии, за исключением цвета администрации». Мечта же Кинга о том, что когда-нибудь «все сядут за стол братства» тоже далека до полного воплощения.
Эти люди проповедывали пусть мирный, но все-таки политический протест. Христос же был далек от политики. Для Христа была важна каждая душа и ее личное спасение. Бродский предостерегает от отношения к Евангелию как к политическому памфлету. Он предлагает взять этот первоисточник в сердце и, руководствоваться им в своей личной жизни, и тем сохранить себя от сотрудничества со злом, которое по своей вторичности всегда нуждается в союзниках.
Бродский не читает мораль, он дает практический пример, подкрепляющий его методологию. Этот пример активного сопротивления злу ненасилием, взятый из его жизни, исключительно важен для подтверждения правильности нравственной проповеди, которой стала эта речь. В чем же существенное ее отличие от позиции предшественников?
Бродский предлагает прочитать цитату до конца, не обрывая ее на «обращении другой щеки». «Кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду. И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два». (Мф. 5. 40-41.)
По мнению поэта, в этих строках рецепт разрешения данного нравственного конфликта. При более тщательном анализе этого евангельского эпизода становится очевидно, что исполнение заповеди непротивления злу насилием возможно лишь в ключе юродства. Недаром в начале своего выступления Бродский говорит о полезности противостояния злу личной эксцентричностью.
Как бы категорично это ни звучало, но абсолютно ясно, что победа над злом, в изложении Бродского, возможна лишь в том случае, если сопротивляющийся злу не принимает общих правил игры, установленных злом, которые по Апостолу Павлу можно назвать «мудростью века сего». (1 Кор. 2. 6.) Бродский предлагает обессмысливать требования зла чрезмерностью жертвы, то есть «юродством Креста». (1 Кор. 1. 18.)
Интересно, что надежда на победу не только моральную, но и вполне существенную, которую мы видим у автора речи, перекликается с толкованием святого Иоанна Златоустого: «Не были бы мы наги, если бы в точности исполняли эти повеления; напротив, еще были бы гораздо лучше всех одеты».
Иосиф Александрович Бродский, без сомнения, как художник был вкючен в европейскую культуру, наполненную христианской семантикой и использовал ее в своем творчестве. Но этим не исчерпывалась его связь с христианством. Выше приведенные его выступления и многие подобные им эссе и статьи позволяют нам сделать вывод, что Евангелие для поэта было не просто литературным памятником, но путеводителем в жизни и основой мировоззрения.
---
Протоиерей Александр Рябков
2010-05-04
|
